Дядь-Шура Они пришли в самое неудачное время – к концу приема, когда у меня в голове мутилось от усталости, чужих бед и неотложных дел. Непримечательная пара: высокий худой старик с белым легким пухом на голове и плотная тётка предпенсионного возраста в мохеровой кофте. Старик молчал и чуть растерянно улыбался. Тётка говорила не то что за двоих, а, пожалуй, за всю Госдуму разом. Через минуту хотелось одного: чтобы она заткнулась и дала поговорить с дедом. И только опыт, говорящий, что куда больше хлопот психиатру доставляют не больные, а их родственники, заставлял меня кивать, отфильтровывая информацию из этого словесного потока, исподволь разглядывая старика. Ухоженный, опрятный. На правой щеке грубый старый шрам. Взгляд чуть расфокусирован, внимание рассеянное. Мимика скудновата. Отгороженный. — Дядя это мой, материн брат… его-то мать, бабка моя, умерла лет пятнадцать назад, всю жизнь его на себе тянула… у неё пенсия, у него пенсия, льготы – инвалид войны… когда дело пошло к концу, вызвала мою мать, сказала, что дом нам подпишет, если его досмотрим…. велела на иконе поклясться…а он не понимает ничего… когда её хоронили, не плакал, каменный, только по щеке её погладил в гробу… ему говорят: в лоб поцелуй, а он ничего… Теплая фланелевая рубашка в крупную клетку. Чёрный пиджак глубоко советских времён. Несколько орденских ленточек – эх, я в них не разбираюсь. Три нашивки за ранения: две красных и жёлтая. Ну, это я понимаю: два лёгких, одно тяжёлое, с повреждением кости. — А у матери-то уже у самой ни сил, ни здоровья…подумали, решили, я тут буду с ним вожжаться… всё-таки своя кровь, дядька родный … дочка замужем, квартиру я свою сдала… а тут ему пенсию не дают, прежняя почтальонка уволилась, а новая, молодая, упёрлась, говорит – доверенность от него надо, а какая тут доверенность, мать за него всегда пенсию получала, он только в магазин ходил с запиской…ни денег не понимает, ничего…говорят, опекуна ему надо… — Давайте, я посмотрю документы. Та-а-ак… Гордеев Александр Иванович… Тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения… Трёхпроцентник… Инвалид войны, инвалидность… бессрочная ещё с тех времён, когда я под стол пешком ходила… Гордеев Александр Иванович оказался продуктивному контакту недоступен. Он не ответил ни на один вопрос, не показался из-за прозрачной стены, которая отгораживала его от окружающих. Только улыбался иногда – чуть-чуть, вежливо и терпеливо. Да, слух резко снижен, пишет ЛОР, но хоть что-то он слышит. А понимает ли? — Да он и не говорит почти, редко когда слово буркнет… он смирный, безотказный… вот только недавно стали нанимать кого огород копать, а то всё сами… и картошку мы с ним сами посадили, силы-то уже не те, а всё же сами… вот только пропадает он, мать предупреждала… — Как пропадает? — На день-два пропадает, невесть куда диётся… потом является – грязный, обросший… не, не пьяный, он вообще не пьёт, даже если угощают….не, невредный: дашь в руки лопату, покажешь – где, грядку вскопает, дашь ножик и картошку – почистит….. сам моется, сам броется… а то сядет и смотрит – в небо, на облака, на деревья, на птиц, или вот если муравьи ползают – тоже смотрит… Александр Иванович не реагировал на эту трескотню. Впрочем, он вообще ни на что не реагировал. Когда в коридоре с грохотом захлопнулась дверь, он чуть-чуть повернул голову – но и только. Он вежливо и отчужденно терпел ситуацию и всех нас. Когда многословная баба выскочила в коридор занимать очередь к кардиологу, Александр Иванович ненадолго обратил на меня внимание. Размытый взгляд голубых глаз вдруг остановился на мне, тонкие запавшие губы дёрнулись, и он негромко, скрипуче спросил: — Держатся? Что бы он ни вкладывал в это слово, оно прозвучало так, что иначе ответить было нельзя. — Держатся! — уверенно ответила я. Тут он улыбнулся. Да так улыбнулся, что стало ясно, каким он был красивым… когда-то. Племянница вновь ворвалась в кабинет и повлекла старика в коридор, словно шустрый буксир неповоротливую баржу. С порога он вновь вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула: держатся, конечно, держатся! Он улыбнулся опять, и дверь за ними захлопнулась. Ну что ж, хоть какой- то контакт есть… Сквозь обычный шум в коридоре поликлиники звучал призыв боевой трубы: «Дядь-Шура, пошли скорей, дядь-Шура…». — Ох, балаболка! — резюмировала пожилая, опытная кабинетная медсестра. — Куда хуже бывают. Заводите карточку, Татьяна Павловна. Начался призыв, работы было по горло. Весна выдалась ранняя и тёплая, отопление ещё не выключали, и между группами призывников мы выходили подышать в сквер у военкомата. Обычный провинциальный набор: пушка на сером бетонном постаменте, стела с фамилиями погибших – из того же серого бетона — , клумба, на которой из года в год высаживают неприхотливые красные сальвии. Дядь-Шура не выходил у меня из головы. Уж слишком он был необычен. И сейчас, блаженно сидя на облупившейся скамеечке под плакучей ивой, я вдруг увидела его фамилию, вырезанную на крошащемся бетоне. Я поморгала. Нет, в глазах у меня не двоилось. Гордеев И. И. Гордеев С. И. Гордеев Д. И. Гордеев В. И. Гордеев Н. С. Всё правильно. Целый клан: два брата и трое их сыновей. Его отец, дядя, два родных брата и один двоюродный. И не только у него, так почти по всем буквам алфавита, кроме тех, с которых в русском языке ни одно слово не начинается. Мой прадед всю войну простоял у операционного стола. Из троих его сыновей вернулся один. У бабушки было два брата. Было, и не стало. Мы все заплатили сполна. Раздражённо засигналил «пазик» с призывниками. Закончив приём, одуревшая от галдежа парней в семейных трусах, я пыталась вспомнить, что же я хотела ещё узнать. И только проходя мимо двери с табличкой «4-е отделение», сообразила, что сюда-то мне и надо. Я сумела объяснить немолодому майору, зачем мне нужны документы Гордеева А. И. Медицинская документация, обстоятельства и характер ранений. Теперь это мой диспансерный больной, надо же знать, откуда что взялось. Майор считал это излишним, но вовремя вспомнил, что все психиатры чокнутые. Он пожал плечами и достал из шкафа ящик с карточками. Гаршин, Гарбузов, Гребенкин, Гудзий…Гиршман, Геворкян, Григорьев… Гордеев Александр Иванович, 1923 года рождения… В ряды РККА призван в мае 1941года… артиллерия, наводчик, на фронте с 22 июня 1941 года…Киев, Харьков… ранение…Сталинград, ранение. Последнее место службы — 1180-й ИПТАП, должность, звание – сержант, командир орудия. В бою под селом Горелое 9 июля 1943 г. ранен, контужен. Госпиталь…комиссован. Награды: медали «За боевые заслуги», «За отвагу», орден Красной Звезды. Окопный набор… Ближе к полуночи, закончив все дела, я включила ноутбук и набрала запрос в Яндексе. Смешная аббревиатура ИПТАП развернулась в длинное и лязгающее как танковая гусеница наименование «Истребительный Противотанковый Артиллерийский Полк». Школу я окончила с золотой медалью и всегда считала, что хорошо знаю историю. Но Курская битва сводилась для меня к сражению под Прохоровкой. А там, оказывается, были ещё Поныри, Черкасское, Самодуровка… Да, и Горелое тоже было. Дядь-Шура родился не просто в рубашке – в скафандре, в бронежилете, в панцире. Кто-то наверху указал на него, сказав: «Ты!». И он прошёл через огонь, кровь и железо, но потерялся где-то по дороге. Он вернулся, но уже не был тем Шурой Гордеевым. А кем тогда? И вернулся ли он? Может, он там и остался? На эти вопросы никто не смог бы ответить. Да и ответ не имел никакого практического значения. Я легла спать, но долго не могла уснуть. А когда уснула, мне снились странные путаные сны, где всё вокруг взрывалось, грохотало, где кто-то ждал моей помощи, и от кого-то одного зависело многое, почти всё. Весна незаметно перетекла в душное жаркое лето. Прошёл суд, Дядь-Шуру лишили дееспособности. Племянница стала его опекуном. Ядовитые бабки с рентгеновским взглядом, сидящие на скамеечках у ворот, в тени алычи и тутовника, прилепили ей прозвище Тонька-Зингер – за неумолчное стрекотание. Дядь-Шуру, довесок к старому, но крепкому дому на двадцати сотках земли, всё это не трогало. Он жил в своём мире, и хода туда не было никому. (Елена Арифуллина )