Дядь-Шура (продолжение) В конце июня Дядь-Шура пропал. Растрёпанная Тонька-Зингер обежала весь город, собралась писать заявление в милицию, но через сутки Дядь-Шура объявился сам – на соседней улице, необъяснимо грязный и обросший. На следующий день Тонька прибежала ко мне на приём. За таблеточками. Чтобы не бегал. Чтобы со двора — ни-ни, а сидел бы дома и не шлялся где попало… Я посмотрела ей в переносицу и, не повышая голоса, объяснила, что все таблетки небезразличны для старого, изношенного организма. Что Дядь-Шура не опасен для окружающих. И что основная обязанность опекуна – присмотр за больным и беспомощным в быту человеком. Тонька-Зингер грохнула дверью и унеслась к главврачу – жаловаться. — Пусть повертится. Она что, думала, дом и двадцать соток земли за просто так? Сидит с бабками, семечки грызет и сериалы обсуждает, а дед ей траву для кролей собирает, — с неожиданной злобой сказала Татьяна Павловна. «Завтра же настучу в соцзащиту», — решила я про себя и отправилась на ковер к начальству. Главврачу я напомнила, что «таблеточки», если завысить дозу, могут уронить давление до уровня, несовместимого с жизнью. И тогда не миновать вскрытия, комиссии и многих неприятностей. А заполошная Тонька-Зингер может под горячую руку дать не предписанную дозу, а «чтоб хорошенько помогло». Или ей просто надоест возиться со стариком. Бывали случаи… Главврач, мужик тёртый, всё понял с полуслова, поторговался для вида и пошёл на компромисс. Тонька получила для поддерживающего лечения Дядь-Шуры валерьянку и пустырник, пообещала написать в облздрав и ретировалась. Дядь-Шуру я встретила на улице через несколько дней. В китайском тренировочном костюме с чужого плеча он выглядел опрятно и не по возрасту молодо. Шумливая Тонька всё же отрабатывала грядущие блага. Ну и ладно… Кажется, он узнал меня. По крайней мере, голубые глаза, до этого расслабленно созерцавшие улицу и прохожих, вдруг остановились на мне с вопросительным выражением. — Держатся! — уверенно заявила я, подчёркнуто артикулируя. Он улыбнулся, чуть кивнул и пошёл дальше, по-верблюжьи невозмутимый, неуловимо чужой всему вокруг. Ноги сами понесли меня следом. Куда он идёт — в магазин, с запиской? — и найдёт ли он дорогу домой? На худой конец, хоть Тоньке позвоню, оправдывала я себя. Дядь-Шура оказался идеальным объектом для слежки. Он не обращал внимания ни на что окружающее, ни разу не обернулся. Я примерно представляла, куда он идет. На пятачке, который громко назывался «центр», был только один магазин – между городской администрацией и военкоматом. Да, туда он и шёл. Но по дороге свернул к памятнику и прикоснулся к пушке таким жестом — хозяйским и благодарно-ласковым одновременно — который я уже где-то, когда-то видела. Он скрылся в магазине, а я осталась стоять на другой стороне улицы, мучительно стараясь поймать мелькнувшее воспоминание. И я вспомнила! После первого класса меня повезли к родне в сибирскую деревню. Мне показалось, что я попала в рай. Полный двор живности, которую я до этого видела только на картинках. Цыплята всех возрастов, от пушистых шариков до голенастых быстроногих подлётков, уже обрастающих перьями. Смешные ягнята. Лопоухий добродушный Джек, с которым я быстро подружилась, даже залезала к нему в будку. Только к двум лайкам, сидящим в добротном вольере, было запрещено подходить раз и навсегда — собаки рабочие, серьёзные, было сказано мне. Их кормил только хозяин, муж бабушкиной двоюродной сестры дед Фёдор. Вот он-то и гладил их изредка — так же скупо и благодарно. Бабушка шепотом объяснила, что дед Фёдор всю жизнь был охотником-промысловиком. И эти лайки десять лет назад спасли его, посадив разъяренного шатуна под выстрел. Тогда их было четыре. Двух шатун задрал, а этих дед Фёдор притащил из тайги на связанной из лыж волокуше. Отдал местному фельдшеру двух соболей и трёхлитровку спирта, чтобы заштопал и выходил псов, и сказал, что будет их кормить и холить до старости – в благодарность. Вот и живут на пенсии, заключила бабушка. Деда Фёдора, почти такого же безмолвного, как Дядь-Шура, я и без того побаивалась. А после бабушкиной истории прониклась к нему таким боязливым уважением, что разревелась, когда перед отъездом он в первый и последний раз погладил меня по голове и сунул мне мешочек отборных кедровых шишек — на дорогу. Я вернулась в «здесь и сейчас», на солнечную улицу и обнаружила, что на меня с недоумением глазеет Наталья Скворцова, мать тихого шизофреника Коли. Она явно не в первый раз о чём-то спрашивала меня, но ответа не дождалась. Хорошо быть психиатром — все знают, что ты чокнутый, и относятся к этому с пониманием. Как Наталья. В тот день Дядь-Шура вернулся домой, но через две недели пропал снова. И на этот раз с концами. Тонька-Зингер поставила на уши райотдел милиции, со скандалом заставила принять заявление об исчезновении Гордеева А. И., написала телегу главврачу — на меня, в облздрав – на главврача и стала ждать результатов. Стояло июльское пекло, выгоревшее добела небо дышало жаром. «Скорая» пахала как проклятая, мне работы тоже хватало. После очередного вызова в приёмный покой я пошла домой пешком – хоть немного подышать ночной прохладой. От усталости и недосыпа кружилась голова и познабливало. От военкомата до дома – ещё два квартала. И тут мне захотелось посидеть в кружевной тени плакучей ивы, подышать, подумать ни о чём, а не ворочаться до утра в душной спальне, словно по обязанности пытаясь уснуть. Я устроилась на скамейке и стала бездумно смотреть на узор теней и лунного света. Самое большое пятно – тень от пушки, а вокруг сетью колышутся тени от ивовых ветвей. И цикады орут как оглашенные… И ни души вокруг… Я не сразу поняла, что же изменилось. А когда поняла — вцепилась в скамейку так, что рассохшиеся бруски сиденья впечатались в ладони. (Елена Арифуллина)