Дядь-Шура (окончание) Тени от пушки больше не было. Вместо неё возникла дыра, из которой хлынули вспышки оранжевого пламени, раскалённый свет летнего дня, оглушающий грохот, лязг и вой… взрывы… и надсадный хриплый ор: — Снаряд! Заряжай, бронебойным! Заряжай, Мансур, чёрт косорылый! Заряжаааай! Из дыры, из пятна слепящего света шагнул высокий человек, упал, с трудом поднялся, сделал несколько шагов на подламывающихся ногах и рухнул ничком на замусоренный газон. Через несколько секунд он по-ящеричьи проворно полз, струился, петляя среди света и тени, к лежащей в траве пивной бутылке. Одним длинным слитным движением он схватил её за горлышко, приподнялся на локте, заваливаясь на левый бок, с силой метнул бутылку и успел упасть лицом в пожухшую траву до того, как звонко брызнули осколки. Он лежал, вдавившись в землю так, что казался плоским, прикрывая голову руками, и в лунном свете я увидела, что по всей спине у него расползлось чёрное мокрое пятно. Тело не слушалось, но привычный врачебный рефлекс оторвал его от скамейки. До лежащего было несколько шагов, но теперь колени подгибались у меня. Пятно на спине не мазалось. Это была не кровь — пот. Насквозь мокрая на спине и под мышками гимнастёрка стояла коробом, заскорузлая от старого пота и пыли. Я наскоро ощупала его. Вроде цел, нигде не кровит, пульс слабый, частый, но ровный. С трудом я перевернула его на спину. Та-а-ак… Глаза закрыты, оскаленное лицо сведено гримасой страшного напряжения, покрыто коркой из пыли, копоти и пота. Забитая грязью щетина. Потёки засохшей крови из ушей. Густой ёжик совершенно седых волос. Грубый шрам на правой щеке. Дядь-Шура. Только этому Дядь-Шуре было двадцать лет. Он и тогда был седой. Я нашарила в кармане пачку влажных салфеток и стала оттирать пыль и копоть. Грязное юное лицо старело на глазах, оплывало как нагретый воск. Прорезались морщины между бровей и на лбу, углублялись носогубные складки. Опустились уголки рта, морщинистые веки дрогнули и приподнялись… да, те же яркие голубые глаза… — Держатся? — закричала я прямо в это уже не юношеское, ещё не старческое лицо. — Держатся, — ответил сорванным голосом Дядь-Шура — нет, сержант Александр Гордеев. Глаза его опять закрылись, пульс частил под сто сорок – ещё бы, только из боя – но он был, чёрт возьми, был! Негнущимися пальцами я выцарапала из кармана мобильник, набрала 03, коротко и матерно объяснила сонному диспетчеру, что у старика плохо с сердцем. Да, он уже стал стариком в китайском тренировочном костюме. Я села рядом, положила его голову себе на колени. Дышит, пульс есть… Держится… Где-то там, в другом времени и пространстве, грохочет Курская битва. Ревут, плюясь дымом, танковые дизели, с надсадным звоном бьют семидесятишестимиллиметровые ЗИСы, подскакивая после каждого выстрела. Сорок пять «Тигров» майора Каля рвутся к селу Горелому, впереди них идут две линии «Фердинандов», сзади пехота, и у каждого на пряжке написано «С нами Бог». Я-то знаю, что они не пройдут. Ведь там прикрывает нас и наше «сегодня» Дядь-Шура. Сержант Александр Гордеев этого не знает. Он просто держится. Держится, отбивая одну за другой тринадцать атак. В этот день он совершил невозможное. И, чтобы совершить, вычерпал свою жизнь на шестьдесят лет вперед. Наверно, эта критическая масса и притягивает к себе туда сегодняшнего Дядь-Шуру. Но если живой Дядь-Шура вновь попал в тот самый важный день своей жизни и вернулся из боя обратно к живым, а бой продолжается, то кто же там дерётся? Мёртвые? И их ярость, ненависть, желание выстоять и победить выдергивают его туда как мощный магнит? Или его вызывают туда на подмогу, бросают в бой как резерв Ставки? Если это так… значит, война не кончалась. Значит, где-то там никогда мной не виденный даже на фотографии дядя Юра поправляет за плечами рацию и шагает в чёрную пустоту самолётного люка. Дядя Костя под огнём наводит понтонный мост на Одере… Дядя Володя бьет из «катюш» по Зееловским высотам… Дай же им покой, Господи! Уволь их в запас! И да светит им вечный свет. (Елена Арифуллина)