Как ты там, папа? На лагерь спускается тьма. Здесь то грохочет, то режет молчанием уши. Что там у Гоголя было? Про мёртвые души? Души здесь то ли мертвы, то ли же из ума выжили, выпали, выскреблись и разошлись. Лес так и манит подзвёздным сплетением веток, запах поросшей травы сладок, сочен и едок. Хочется взяться, как раньше, за краски и кисть. Я бы прислала тебе рваный берег реки, жёлтую россыпь пушков-одуванчиков в поле. И никаких красных всплесков, безумия, боли. Я так люблю это место. Не за, вопреки... Мама и Мелкая пишут, что все хорошо. Ждут нас...а Мелкой уже доверяют уколы. В госпиталь к маме сбегает с уроков из школы, просит ее научить, как накладывать шов. Я все читаю опять и опять их слова. Здесь так причудливы письма-открытки из дома. Мишка-сосед, наш проспект - что ни строчка - знакомо | и так щемительно, что вспоминаешь едва, сколько еще километров осталось пройти, как я давно не сидела с тобой в нашей кухне. Папа, я верю, что враг проиграет и рухнет. Только в наш город не шли бы его пути. Мы под мостом потеряли вчера шестерых. Я все никак не привыкну к тому, как пустеют | лица ушедших. Как мягки их руки и шеи. Как это страшно. Друзей не застать в живых. Здесь не хватает таблеток, бинтов, даже йод | часто в большом дефиците, мы лечим, чем можем. Лечим, как можем. До слёз. До безудержной дрожи | хочется всех их спасти и сказать "он живёт!". Хочется всех их спасти от обстрелов, от ран... Знаешь, когда дым съедает глаза беспощадно [эта война так жестока, длинна, кровожадна], только шептать остаётся "пропал или пан". Папа, всё скоро закончится. Я же права? Будь осторожен, пожалуйста. Встретимся дома. Вот расписалась! Почти на страницу альбома... Подпись. Девятое. Май. Девятьсот сорок два. Лёша Самолётова