Дискурсивные войны. Часть 2. Начало [https://vk.com/wall-76705631_259014|тут] Пушкинский дискурс развивался и укреплялся в течение всего XIX века, причем акторами, формировавшими его, были преимущественно те, кто находился на государственной службе: поручик Лермонтов, адъюнкт-профессор всеобщей истории Гоголь, вице-губернатор Салтыков-Щедрин. Позже они стали светилами советского логоцентрического пантеона. Достоевский не вошел в этот пантеон, думается, не по идеологическим причинам. Замалчивание Достоевского в советское время — во многом миф. В 50-х годах вышло десятитомное собрание его сочинений, в которое вошел и «крамольный» роман «Бесы» — толстые тома серого цвета дошли до большинства советских библиотек, что неудивительно, ведь тираж издания составил 300 тысяч экземпляров. Достаточно сравнить с судьбой любого действительно «отмененного» советской властью писателя, чтобы понять: Достоевский был по-своему комплементарен русской культуре всегда и во всех ее формах. Речь идет о выпадении из того ряда классиков, которые служили фильтрами, просеивавшими дискурсивный поток и формировавшими кодифицированный мейнстрим. Аккумуляторы хтонических энергий плохо годятся на эту роль, а Достоевский относился именно к ним. Предметом внимания большинства русских классиков стал так называемый «лишний человек». Достаточно приглядеться ко всему ряду этих персонажей, чтобы без труда увидеть их общее свойство — все они не находят себя на государственной службе и ищут некую альтернативу. Онегин, Печорин, Бельтов — каждый по-своему терпит поражение, каждый упирается в смысловую и жизненную пустоту. Встает вопрос: отчего бы не показать хоть один пример удачной жизненной альтернативы? Возражение о реалистичности явно несостоятельно, потому что утопический и прогностический элемент в русской литературе всегда был очень силен. Складывается впечатление, что классикам нужно загнать читателя в дихотомию «скучная государственная служба — бесцельное прозябание», показать бессмысленность любой альтернативы, направленной на развитие субъектности. Благотворной признается лишь та альтернатива, которая лишает субъектности, — впоследствии русская классика попадет под колеса гегелевской иронии истории, приоритет коллективного над личным породит героизацию фигур агитатора, революционера, а затем и чекиста. Лучше всего понимаешь, что «лишний человек» видится сквозь искажающие дискурсивные линзы, перечитывая комедию Грибоедова «Горе от ума». Какую альтернативу московскому барству предлагает первый из «лишних людей» — Чацкий? Ах! если рождены мы все перенимать, Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев. Воскреснем ли когда от чужевластья мод? Чтоб умный, бодрый наш народ Хотя по языку нас не считал за немцев. Говоря современными терминами, перед нами изоляционист, протоевразиец. Чацкого буквально корежит, когда «французик из Бордо», приехав в Москву, встречает европеизированную прослойку, в которой чувствует себя как дома. Сочетание социального пафоса и грубой самостийности выдает в Чацком идейного предтечу целой традиции, но это не традиция либералов-западников, а скорее линия Проханова и Дугина. Любопытно, что вынес свои убеждения герой Грибоедова из путешествия в Европу, подобно множеству своих наследников, ставших в эмиграции русскими ура-патриотами. В лице Чацкого будущий #третий_эшелон предъявляет претензии первому. А теперь вспомним, как представляет Чацкого школьная программа: противник крепостного права, просвещенный представитель молодого поколения, вступающий в конфликт с косным и зажравшимся московским обществом. Вот это и есть аберрация восприятия, искажающая до неузнаваемости то, что прямым текстом сказано автором. Дискурсивный фильтр отсеивает не только неудобные подробности, но и целые концепты, лишая возможности верифицировать их через некий альтернативный дискурс. Русская классика скучна — такую оценку можно услышать от многих поколений российских школьников. «О, эта лишенная стати, забывшая о ранжире, оголтелая описательность девятнадцатого столетия, эта смертная жажда заприходовать каждую пядь ускользающего бытия в нетях типографского знака, вместе с железнодорожной конторой в этот век перелатавшего землю в горы протоколов с тусклыми заголовками: «Бедные люди», «Мёртвые души», «Обыкновенная история», «Скучная история» (если скучная, то надо ль рассказывать?), пока не осталось в мире неописанного угла!» — сокрушался в середине уже двадцатого века Андрей Синявский. Массовый читатель делал тот же вывод еще при жизни классиков. Культовым автором для него был Матвей Комаров, автор лубочной повести «Повесть о приключении английского милорда Георга и бранденбургской маркграфини Фредерики Луизы», впервые изданной в 1782 году. Вот это действительно образец народной любви, пережившей целое столетие, — уже после отмены крепостного права эта книга продолжала издаваться массовыми тиражами. Комаров, вероятно, стал первой жертвой русской cancel culture: само его имя было табуированным, наряду с именем Баркова. Глухой отзвук этой литературной борьбы остался в знаменитых строках Некрасова: Когда мужик не Блюхера И не милорда глупого — Белинского и Гоголя С базара понесет? Подспудная дискурсивная война шла целый век между черно-белым манихейским мышлением русской классики и инстинктивным неприятием этой парадигмы — пусть даже в форме чтения похождений «английского милорда». Думается, что дело не в абстрактной скуке — в самом деле, понятия о скучном и интересном у любой культуры разные. Суть в том, что дихотомия, навязываемая русской классикой, слишком уж удручающе бесплодна — любая альтернатива с легкостью одолеет ее в конкурентной борьбе. Поэтому русская классика жалась к официозу, если не к действующему, так к будущему, и тот благосклонно принимал ее, освящая своим авторитетом. Продолжение следует. #русология #история_болезни #тьмасгущается