КУЛЬТУРНАЯ ДИНАМИКА В ЗЕРКАЛЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ: ОТ АВАНГАРДА К ТОТАЛИТАРНОМУ ИСКУССТВУ, 3 Андрей Пелипенко 1917 год сам по себе не изменил содержания культурной динамики, но существенно изменил её масштабы и темпы. То, что происходило в относительно узкой нише авангардного искусства, теперь, упав на подготовленную почву, мгновенно приобрело общесоциальный характер. Старая модель мира с православной монархией в центре оказалась необратимо спрофанированной и перестала создавать для русского традиционалиста чувство укоренённости в бытии. Произошёл обвальный сброс верхних слоёв культурно-бессознательного. Но упоение стихией хаоса и разрушения не может длиться долго: обнажённые первотектоны властно требуют семантического опосредования. И такое опосредование, идеально подходящее для «надстраивания» сферы культурно-бессознательного, – новые по форме, но старые, узнаваемые по сути – нашлись у большевиков. Большевицкая идеология в существе своём – не что иное, как инверсионная перекодировка базовых ценностей православного традиционалиста в новую по форме, но более архаичную по сути систему. Воплощением абсолютной космической власти вместо православного монарха стал харизматический вождь-жрец, место избранного народа-богоносца занял избранный класс (благо в Советской России, стране победившего пролетариата, менять реальные объекты сакрализации – народ и страну не приходилось), а священные границы державы, как и прежде, отделили мир порядка, гармонии и Блага от мира хаоса и Зла. И мир этот необходимо от Мирового Зла спасти, причём срочно и любыми средствами. Впрочем, перекодировка культурных смыслов и возникающий при этом параллелизм – отдельная чисто культурологическая тема. Здесь же отметим одно: не стоит удивляться тому, что многие художники-авангардисты оказались «революцией мобилизованными и призванными». Они увидели в революции возможность решения своей главной проблемы – воплощения мифа, снятия противоречия между искусством и жизнью. В связи с этим интересны два эпизода из истории самого раннего периода советского искусства. Первый – декорирование Дворцовой площади к празднованию первой годовщины Октября. Мистериальный характер такого рода действ очевиден и неоднократно отмечался исследователями. Хотелось бы, однако, обратить внимание на некоторые моменты. Во-первых, чистая геометрика огромных равномерно окрашенных беспредметных декораций – это прямая и лабораторно чистая самодекларация чистого первотектона, агрессивное самозаявление бессознательного, расчищенного до его архаических первооснов. Такое бессознательное и изъясняется на лапидарном языке первичных форм, где, по сути, нет различения формы и содержания, а потому нет и никакой внятно и интерпретируемой знаковости. Простейшие формы не обозначают ничего конкретно, кроме самих себя. Они целостны, самодостаточны. И при этом бесконечно валентны и потентны в смыслообразовании. Любые же боле сложные и конкретные формально-семантические конструкты предстают как ложные, конечные и профанные – их надлежит ниспровергнуть и отбросить. Если для них и есть место, – то лишь в качестве «Библии для неграмотных», т.е. не самого мифа, а визуального комментария к нему. Столь же сильно архаизуется и структурно-содержательная сторона мифа. Легко проследить, как реальное событие – октябрьский переворот – корректируется с позиций мифологической логики. По логике мифа, культурный герой, преобразующий мир, всегда прибывает издалека. А заграница для русского массового сознания всегда соотносилась с инокачественным, инокультурным или вообще антикультурным пространством. Поэтому сам мотив прибытия Ленина на Финляндский вокзал обыгрывается мифологическим сознанием как явление культурного героя-мироустроителя. И как всегда в таких случаях, мифологически закрепляются, сакрализуются ситуативные атрибуты вроде броневика. Мифологическая основа этого эпизода с предельной ясностью выявлена в фильме Эйзенштейна «Октябрь», где вождь – культурный герой – абсолютное воплощение воли, а окружающая толпа – абсолютное воплощение мифологического переживания, данного в серии эмоциональных состояний: ожидание, эйфория созерцания вождя, сопричастность и, наконец, экстаз полного единства с вождём и друг с другом. Подобного эффекта достигала разве что ещё Ленни Рифеншталь, правда уже с другим героем. Так же настойчиво втаскивался в каноническую версию событий 25 октября и эпизод с выстрелом «Авроры». Это тоже вполне естественно: мифическому акту творения, вообще любому переходу мира из одного качества в другое должно непременно сопутствовать чуд или знамение как своеобразная точка отсчёта нового времени. Причём соответствие тех или иных эпизодов реальности не имело никакого значения: миф – высшая реальность. Поскольку же никаких объективных, внеположенных законов мифологическое сознание не признаёт, то любую реальность, точнее, её образ, можно решительно «исправлять» в соответствии с мифом (вспомним авангардное стремление вырваться за привычные координаты пространства и времени). И «исправление» происходило постоянно и целенаправленно. Мистерии по поводу октябрьского переворота проводились по возможности ежегодно. Миф все больше канонизировался, вытесняя и отторгая воспоминания о реальных, но не соответствующих ему событиях и одновременно подавляя стихийное карнавальное начало с его спонтанностью, непредсказуемостью, инверсиями и прочими «неправильностями». Другой примечательный эпизод – ленинский план монументальной пропаганды. Не только вопиющий стилевой разнобой, ничуть не смущавший заказчиков и устроителей, но и сама поспешность, с которой этот план проводился в жизнь, говорит, что его цели не имели ничего общего с какими бы то ни было эстетическими задачами. Культурное сознание общества было отброшено в архаические дали, где царствует чуть ли не первобытная синкретичность. Здесь ни о каких вычлененных, самостоятельных формах эстетического начала говорить не приходится. Задача стояла иная – отметить, обозначить отвоёванное у хаоса пространство. Новая (или осознающая себя таковой) цивилизация начинает своё существование с агрессивной экспансии во всех возможных направлениях – от пространства физического до пространства духовного. Пространство же, освоенное предыдущей культурой, воспринимается как чужеродная , враждебная среда, хаос. Отсюда и неистовое истребление памятников – генераторов чуждых, враждебных смыслов. Но сознание, как и природа, не терпит пустоты. Пространство не может долго пребывать неосвоенным «хаотизованным» – его необходимо немедленно освоить, обозначить, природнить, отметить его внешние границы. Скульптуры в буквальном смысле уподобились древним фетишам, царящим над определённой территорией и испускающим вовне энергетические эманации мифа во всей его полноте. Идолы как бы контролируют происходящее во вверенном им пространстве, следят за соблюдением в нём установленного космической властью порядка. Причём космизующая, упорядочивающая сила соответствует размерам и обозримости идола и убывает по мере удаления от него. В дальнейшем присоединение новых территорий к советской империи отмечалось актом ритуального природнения – установления идола-гиганта, царящего над всей подведомственной территорией, и множества местных мелких фетишей, контролирующих локальные участки пространства. Это, прежде всего наиболее сакральные и ритуально значимые точки: вокзалы, обкомы (горкомы), парки, места торжественных собраний и т.д. Примечательно, что эти монументы действительно оказывались центрами упорядоченности – грязь, запущенность, беспорядок нарастали по мере удаления от них. Власть абсолютно всемогуща, но лишь относительно вездесуща, поэтому она не везде присутствует во всём блеске своего величия, посылает на места свои «уменьшенные» ипостаси, упорядочивающие ограниченные участки бытия. Но все эти малые ипостаси онтологически тождественны Большой власти. Какие же могут быть понятия о художественном качестве, когда речь идёт не об образе, а об ипостаси, не об изображении, а о непосредственной репрезентации сакральной персоны! Главное – узнаваемость, энергия, суггестивный потенциал. А что до эклектики, то и в ней есть свой полуосознанный смысл: мифологема стихийно, опытным путём нащупывала наиболее подходящие для себя стилевые формы. Поэтика брутальных, как бы недооформленных идолов, мощных и неуклюжих, едва оторвавшихся от природного начала, явно пошла в актив. Описанная выше логика культурного поведения не есть характеристика только лишь большевицкой ментальности. Правила игры мифологического сознания соблюдались не одной стороной социального конфликта, но всем коллективным субъектом массового сознания. Так, в одном сибирском городе в соответствии с планом монументальной пропаганду большевики спешно водрузили памятник Марксу. Вскоре город заняли колчаковцы, и белое воинство несколько часов с остервенением расстреливало ненавистного идола изо всех видов оружия. Миф есть миф: расстреливая идола, расстреливали его сущность, его магию. Итак, первые годы советской власти отчётливо выявили архаическую мифо-ритуальную основу будущей культуры, мостом к которой явился авангард. #Острог_культурология #Острог_мифы #авангард #СТК@vostroge #Острог_искусство Иллюстрации подписаны