… Вы все спрашиваете меня о Пупышьево и моем добровольном уединении. Ну, что вам сказать? Места здесь славные. Со своей историей, географией, геометрией, химией, флорой – фауной, хронотопом, наконец. Конечно, Пупышьево осенил своим проездом Петр Ильич, а Анна Андреевна встрепенулась, направляясь то ли в Старую Руссу, то ли в Лодейное Поле. Сергей Павлович собирал в округе по дворянским усадьбам портреты для выставки в Таврическом… Никаких памятных табличек. Если бы и были, то затерялись в бурно восстанавливающейся каждой весной лаве зелени. 1. Здесь много живности, и Владимир Владимирович быстренько сократил бы срок или количество мотыльков и бабочек, о, каких громадных стрекоз! – размером с наших колибри средней полосы. Да и есть что сокращать По раздольным долинам гуляют в невестином неведении, покачивая тугими завитками тяжелых чалм, тучные стада улиток, ожидающие своих Гастонов и Жанов, Маурицио и Пьетро. Ящерицы здесь размером с варана (юные девы с тонкими ногами, бойтесь их бросков). А разнообразие видов мышей, полевичек и прочих шныряющих в поисках зернышка смысла, сделает честь любому хранилищу. Народ здесь тихий, мирный, работящий. Гастрономические вкусы устоявшиеся. Особенности: обилие, чистота и простота приготовления. Specialitet - скорость доставки с пашни на стол. Матушка Надежда Григорьевна готовит в расчете на работающих весь день мужиков. Поэтому, дамы в экотуризме, порции вас удивят и восхитят. Только не ждите рукколы с имбирем. Гулявник здесь, конечно, имеется, только не в чести. Главное, вода и свежесть приготовленных на открытом огне яств. Поскольку экология для меня дом родной, стараюсь не задевать, походя, ни одно балованное дитя искусницы флоры. 2. Еще о геометрии и хронометрии. Время здесь течет скачками. Как с крутого бедра кустодиевской красавицы, застревая в ложбинках сладкими снами, чарами и марами. И когда вы будете выдергивать травинку из неглиже глупой строптивицы или даже из ремешка узких сандалий, помните: самый короткий проход в бессознательное здесь! Именно поэтому Андрей Арсеньевич, ищучи места для съемок «Пикника на обочине», проскочил и пикник, и обочину. Его след зарос. А проход остался. Только каждый раз иду иным путем. Как теперь, разлив вязкое молоко из тяжелой стеклянной крынки, вдруг ощущаю родство с теми, из «Зеркала»… И не так уж страшна грязная от налипшей легкой земли мелкая картошка под тонкими пальцами Тереховой оттуда же. Здесь меняется оптика: предметы приближаются, становятся объемными. И еще перерывы во времени: все вдруг останавливается. Пауза. Ничто не шелохнется. Самсара здесь особенно неумолима и безжалостна. Да вот воспринимается легко. Как неизбежное. Эти два месяца от весны к сентябрю проходят сквозь тугие корсажи неведения каплей пота. И что с того, что моды здесь двадцатилетней давности?! Не консерватизм, но выдержанная элегантная целесообразность. Тщательно отобранные временем и хозяйкою вещи, выражающие ее отношение к себе и миру. «Попытка эстетизации мрачной действительности», - скажете? Отнюдь. Эстетика вплетена в природный цикл, обычай, трудовую привычку, став критерием целесообразности и… легкой игры. Поэтому и случайные книги кажутся откровением, картинка в журнале – образом, а случайно затерявшийся в дебрях компа фильм – скрижалями. Посуда используется та, что не выброшена в городе, но каждый предмет имеет ценность и встроен в ряд соответствий, совпадений, как это у вас, синхроний? Он нагружен прошлым. Воспоминаниями ситуаций, ощущений, периодов жизни. Поэтому их так мало. От груза прошлого. Теперь в охристый месяц август пора закладывать камни новых соборов, которые и выстроены будут через сто лет. Не люблю мерить. Не держу линеек, градусников, барометров, спидометров, лотов и …(можно ведь быть в гармонии, не сосчитав, не меряясь струйками, без сантиметра, и вечно забываю название…) рулетки. Быть в гармонии несоизмеримо. Расточительное отношение ко времени – составляющая роскоши. 3. Как в любом ашраме, здесь свои правила. Впрочем, нестрогие. Каждое утро, как и всегда, привести планету в порядок. Вытряхнуть ночной сор, смести постельную пыль, перетрогать каждый предмет. Благо – их немного. Упорядочить, выстроить ряды. Назвать. Иногда – по имени. Сотворить с утра свой мир, с вечера закрыв сундуки с сокровищами. Есть совершенные предметы, оборотная сторона которых – хрупкость. Все настоящее – слишком ломко, трогательно беззащитно, беспощадно ранимо. Не удается проскользнуть, чтобы не задеть. Не ранить. Носить с собой? Как три десятка вещей японца? Ношу. Тайно. Но есть еще и касание, к которому хочется прибегнуть, как к последней реальности. Ощутить. Здесь нет гула улицы. Вскриков машин. Назойливых запахов. Здесь вечность. Кладбище. Где похоронено, там и клады. Здесь проще с эстетикой быта. Меньше раздраженных вариантов. Нет - плесени, явному разложению, явной живности. Утлые очаги примирения со старостью, ветхостью, исчезновением… Иногда приходят ангелы и единороги. Поодиночке. Вместе их видеть не довелось. 4. … освещение повечеру, как на картинах маньеристов. Сидеть бы с Аркадием Викторовичем Ипполитовым и говорить при угасающем закате, в те мгновения абсолютной тишины и покоя, о… Да о чем угодно. Наверное, человек он желчный, суховатый, но мне нравится и интересен свободой ассоциаций и легким пряжением образов маньеризма с мясной лавкой да Перголези, Миной и Kill Bill, ом. Пить кофе из утробно урчащей кофеварки. Ничего нет эротичнее ее голоса. Да и вообще собеседников ныне поискать… Вот только вы, да я… Ландшафт здешний располагает к нарциссизму: он также свернут посолонь, как вышеупомянутая чалма улитки. Он заглядывает себе в пупок и втягивается им в сердцевинку. Оттого-то и идут здесь дожди, когда всюду солнце. Крышечкой приплюснывает опрокинутую чашку небес. Колибри средней, скорее, уже северной, полосы, тихо, не задев, не шелохнув травинки, на которую присели, кормят ядом желания цветки. Колония здесь собралась отменная, сибариты и охальники. В гости друг к другу не ходим, но общением балуемся, искренним, ночным, отвязным. Михаил Александрович эстетствует, Фридрих юродствует, а божественный тих, перебирая клавикорды. Кофеманствуем понемногу. Общая страсть. Чтобы не нарушать духовности происходящего, отодвину за край обзора прозрачную чашку с ангельским венчиком молока по краю. Нам ли искать иного?! Молчание, если не замена глупости, то хотя бы ее оправдание. Снисхождение к ней. 5. Не хочется разрывать хрупкую, связанную, уже сохнувшими, быстро сереющими, стеблями ткань здешней жизни, простой, равномерной, зависящей от погоды, природы, времени суток. Вполне контекстной. От бани до бани, от умывания до вечернего обмывания, от голода до жажды. И все эти мелкие бытовые заботы: принести воды, высушить половики, почистить кофеварку… приобретают сакральный смысл… вписанности в мировую гармонию. Высокопарно, как будто. Проще – необходимость жить чисто. Внутри и снаружи. Письма «оттуда» - всего лишь способ помыслить иначе. Часто – нечего отвечать. Не о чем говорить. Информация города, пустая, натужная, выключает внутреннее чувствование. Оно оказывается ненужным, архаичным в пылу суеты. Его выключают оттого, что не думать, не чувствовать проще. Да и победить в соревновании мешает. В городе ходят в мыльных пузырях собственной значимости или отверженности, в иллюзорных одеждах социальной приемлемости. Проткнутые пузыри обратят мегаполис в джунгли. 6. Какие здесь натюрморты в отсутствие ведут: надколотая чашка жеманится над запахом парного молока и расплывается смущенной улыбкой от жирных сливок ложкой. Не ножом же их, право! Предметы, вырванные из контекста, заговорят на родном языке поэзии. Вот тут и до шишкинской ржи недалеко. Некоторые вещи укоренены во времени: берешь в руки, и выдергиваешь, как корневище, просверлившее далекие ходы под дерном наслоений памяти. Такое любил рисовать маленький сын. Рисунки восхитительны. Параллельная жизнь на нескольких уровнях. Роман. Ризома. Иногда кажется, что и лачугу поднимут корневища и вознесут высоко, как гнездо на когтистых лапах. Недаром хмель настойчиво опутывает створки двери. Библиотека невелика, но какая композиция сложилась на этот раз! Случай постарался. Глаз отметил. Пальцы обласкают корешки, оставят закладки, подчеркнут удивляющее: в Ипполитова лег пробитый билетик из Сан-Марино с темной кроной и солнышками лимонов, философская энциклопедия милуется с Климтом, а Месяцеслову закладкой конвертик от Шанели. На желтеющей бумаге остаются следы пыльцы, усик моркови да душный запах обертки французского сыра. Странный набор здешних книг позволяет иначе обозреть целостную картину мирового литературного процесса. Ограниченность источников делает чтение милостью и удивлением: «Надо же. Даже это напечатали». Какие-то детали пазла становятся явнее, что-то уходит в тень, да и я сама приставкой к этому стеллажу книг и журналов, закапанных мышами, пропыленных, прочитанных и забытых напрочь, с особой ясностью пробуждающей воспоминания. Скажу прямо: пишут плохо. Исписались. Публикуют дрянь. Что делать? Писать самой. Для себя. Бегство от лжи мира – сильнейший стимул странничества и «уходов» разного рода… Здесь другие запахи. Даже бензин от с трудом заводящейся лады соседа кажется откровением. Побег от календаря удался? Возвращается не тот, кто ушел